Вчера была оттепель. Снег осунулся и потемнел. Сквозь толщу облаков, накрывших улицы города, было не возможно пробиться ни одному солнечному лучу. Люди одиноко бродили в сером тумане, то и дело натыкаясь друг на друга;встречались взглядами, иногда извинялись и расходились.
Так было вчера.
Но сегодня с утра подморозило. Солнце ударило в бубен, и пошел снег. Крупные пушистые снежинки, кружась и сверкая, плавно опускались с высокого просветленного неба. Солнце било и било в бубен, а снег падал и падал. Редкое ощущение праздника овладело мною. Я подошёл к календарю, висевшему на стене и нашел взглядом сегодняшнее число. В квадратике было написано: «Пурим». «Надо же, — удивился я, — забыл…»
Впереди по присыпанной снегом ледяной корочке осторожно передвигались двое. Я узнал их со спины. Отец и дочь. Ему – за девяносто. Ей – около шестидесяти. Он говорил:
— Видишь, Сонечка, Бог позаботился украсить наш праздник…
Дочь повернула к нему голову, улыбнулась и слегка пожала руку отца за запястье.
И тут над их головами я увидел пламя свечи. Оно одиноко мерцало в окружавшей их пустоте. Подул ветер. Казалось, еще немного, и колеблющийся лепесток пламени оторвется от них и, подхваченный порывом, улетит прочь. Но он не улетал. Крепко накрепко прилепившись к этим двоим, он упрямо сопротивлялся ветру; упрямо, стойко, непобедимо. Тем временем мы приблизились к нашей общей цели. На противоположной стороне Демидовской — у дома культуры оружейников — стояло несколько припаркованных легковых машин. Снег уже не падал. У входа в здание курили трое мужчин без пальто и безголовных уборов; о чём-то разговаривали. Один из них – невысокий, полноватый, лет тридцати пяти — щурился от светившего в глаза солнца и то и дело из-под ладони смотрел на дорогу, через которую к дому культуры шли люди. Он немного нервничал. Увидев старика с дочерью, он улыбнулся и сделал навстречу несколько шагов: — Павел Борисович! Здравствуйте! Гут йом-тов!
— А? – Переспросил старик особой интонацией, присущей местечковым евреям, росшим одновременно в еврейской и русской языковой культуре. Это ни с чем несравнимое с мелизмами музыкальное «А?», состояло из двух и более нот, плавно перетекающих одна в другую, в конце зависало многоточием. Это «А?» было знакомо мне с детства. Так его произносила моя бабушка. Оно всегда вызывало у меня улыбку. После чего следовало: «Шо ты лыбишься, детка? А?..»
Теперь такое «А?» я слышу все реже. Моя мама уже говорила по русски без акцента.
— А-а? Что ви сказали? Повторите, пожалуйста, молодой человек! Я ничего не слышу! – перебравшись на октаву выше, просит старик.
— Я говорю: с праздником! Гут йом тов! – уже почти в ухо кричит мужчина.
С ближайшего древа с шумом взлетают две вороны. Несколько случайных прохожих оборачиваются, шарят глазами, безуспешно пытаясь увидеть загадочного «гутйомтова».
В глазах у старика блестят добрые хитринки.
— Агитн йом-тов, агитн йом-тов, — слышен его бодрый ответ, и затем тут же следует продолжение:
– А что ви так кричите, молодой человек? Я не глухой, – морщится он и, довольный произведенным эффектом, поправляет слуховой аппарат.
Молодой человек смущенно улыбается, а старик, ласково манит его пальцем, давая понять, что хочет еще что-то добавить.
— Не обижайтесь! – шепчет он громко с видом заговорщика. – Это я специально! Пусть все знают, что у нас сегодня Праздник! – и, уже отстраняясь, громко добавляет: – Будьте здоровы и Вы, и Ваша семья, и Ваши детки!
В устах врача, прошедшего войну от звонка до звонка начальником полевого госпиталя, стандартная фраза «Будьте здоровы!» звучит как-то особенно.
В фойе дома культуры многолюдно. Работают викторины. В двух метрах от меня, без помощи рук, пытаются достать из глубокого стакана пятирублевую монету.
Очередной претендент на приз, мальчик лет тринадцати, шумно втягивает в себя воздух, и затем, сложив забавно в трубочку пухлые губы, изо всех сил дует в стакан, пытаясь выдуть монетку.
Монетка поднимается не сразу. Немного помедлив, она неожиданно подпрыгивает вверх, и, ударившись о лязгнувшие зубы парнишки, со звоном и под смех зрителей падает обратно в стакан.
В противоположном углу дети рисуют с завязанными глазами. Задание — нарисовать фломастером злодея-Амана. У большинства «художников» рисунки представляют собой абстракции на тему человеческого лица: «уши», словно бабочки «порхают» в воздухе надо «лбом», ограниченным снизу кривым подбородком с «глазами»… или с одним «глазом», в то время как второй, будто вышел прогуляться по белому полю бумаги. Лишь у одной девочки лицо получилось похожим на лицо; в том смысле, что нос, глаза, уши оказались примерно на своих местах.Я присмотрелся и обнаружил сходство получившегося рисунка с чертами лица Ясира Арафата…
Рядом у стены небольшая книжная выставка. Иосиф Флавий, Зингер, Агнон, Шолом Алейхем, Бабель, Ки Тов, — всё из библиотеки областного еврейского центра. Совсем недавно я узнал о её существовании. Каких-нибудь десять лет назад — в ещё советской России — доступ к литературе определялся коммунистической идеологией, знакомствами, принадлежностью или близостью к иерархическим структурам, удачей, бессонными ночами… Под запретом были целые пласты литературы и отдельные авторы. Книги о еврейской национальной традиции тоже были под запретом. Помню, как впервые я пришёл в эту библиотеку и был поражён. Я даже не знал о существовании почти всех этих книг; целый культурный пласт; другая вселенная. Я читал взахлёб несколько месяцев, пока ни утолил свой духовный голод. Именно этих книг мне не хватало для самоидентификации, для обретения твёрдой почвы под ногами. Теперь, наряду с великой русской культурой, я обрёл великую еврейскую культуру. Я обнаружил неразрывные связи между ними.
Людей в помещении становилось всё больше и больше. И вот уже приходится пробираться через толпу.Почти все друг с другом знакомы.
Старик и дочь почти в эпицентре тусовки. Они практически стоят на месте, поскольку все, кто двигается мимо, останавливаются, здороваются, поздравляют с праздником, принимают поздравления и обмениваются информацией. Замечаю, что после общения со стариком и дочерью лица людей становятся светлее.
Наконец открываются двери в концертный зал и народ понемногу втягивается внутрь. Захожу одним из последних. Зал почти полон. Сажусь на последний ряд. Разглядываю зрителей. Пытаюсь найти знакомых.
Старик и дочь сидят в середине зала. На сцене идет пуримшпиль. Сюжет давно изучен вдоль и поперек. Актёры — любители. Сценарий — так себе. Постановку спасают режиссёрские находки. Одни зрители откровенно скучают, другие — разговаривают, не обращая внимания на сцену. Но есть и другие. Старик, захваченный действием, будто видит пуримшпиль впервые. В конце каждого эпизода он с удовольствием хлопает в ладоши. Глядя на него, в ладоши хлопают зрители, сидящие рядом. Многие хлопают из вежливости. Хлопают даже те, кто на сцену не смотрел. Таких эпицентров аплодисментов в зале несколько. В конце концов получается, что хлопает весь зал.
Пуримшпиль завершился. Далее в программе угощение и танцы.
Еврейская традиция вроде бы позволяет напиться в Пурим до бесчувствия. «Чтобы не отличать злодея от праведника».И хотя в этом заложен глубокий философский смысл, в реальности напиваться до бесчувствия вовсе не обязательно. И мне не хочется напиваться. Танцевать мне тоже не хочется. Кажется, в свои сорок восемь я совсем разучился веселиться…
А он… Ему уже далеко за девяносто, и он – смотрите, люди добрые! Он танцует! Я вполовину моложе. Я стою, смотрю и завидую, как он танцует. Возможно, когда мне будет столько, сколько ему сейчас, я тоже смогу так танцевать (если доживу, конечно),- думаю я.
— Эка невидаль – танцующий человек! – воскликнет какой-нибудь простак. — Какой праздник обходится нынче без танцев? И каких только славных танцоров и танцовщиц мы не видели-перевидели!
— Ошибаешься! – скажу я ему. – Кто не видел столетнего еврея танцующего «Гава нагилу», — тот не видел ничего!
Вы бывали на море?.. А в пустыне?.. А в горах?.. А в лесах?.. Вы видели далекие, загадочные миры? Вам доводилось гладить живого крокодила или единорога, или хотя бы живую корову? Вы можете себе представить горы, танцующие в обнимку с сыпучими песками и седыми морскими волнами? Если можете, то представьте себе этот танец жизни, танец радости пяти-шести тысячелетнего бытия!
Думаете, я это так, для красного словца написал?
А вот и нет.
Просто, когда этот человек был еще жив и танцевал, вы не всматривались и не вслушивались в его танец. Так же, как и я, вы видели в нем всего лишь немного смешного, немного трогательного танцующего старого еврея.
Теперь же, когда его нет среди живых, я часто прокручиваю в своей памяти тот Пурим и тот танец, и всматриваюсь в него снова и снова.
Его танец, конечно, совсем не похож на русскую широту, размах, с молодецким посвистом. Не похож он и на воинственный танцевальный экстаз молодого осетина или чеченца… Зато в нём и легкая самоирония, и радость ребенка, и простота, заложенная природой. Это действительно тысячелетние пески, танцующие с горами в обнимку с морскими волнами. А внутри этих волн и песков живое божественное пламя нежной любви. Это пламя… эта любовь потому и божественна, что ничего подобного, с чем можно ее сравнить не существует. И я знаю, что именно она – эта любовь — не позволяет мирозданию рухнуть, обратится в пепел, рассыпаться, навсегда исчезнуть в разломе времён.